Сбой в матрице. Мистические истории - Хельга Лу

Нельзя сказать, что жители Богдановки были особо религиозным народом, однако традиции христианские блюли, в церковь по воскресным дням ходили, основные молитвы знали – иными словами, отношение к вере у богдановцев было здоровое, разумное.

Но судьбой Агафьи обеспокоились все. И молитвы во здравие вспомнили даже те, кто не особо рьяно относился к религии и с неохотой выполняя все церковные ритуалы.

И потянулись к Агафьиной избе ходоки, кто с чем: несли святую воду, лечебные травы охапками, мази самые, что ни на есть премудрые, сало внутреннее свиное и медвежье, жир барсучий, мед и такой и сякой, варенье малиновое, сушеные ягоды земляники и листья смородины. Дуся уже не знала, куда что ставить, разрешала посмотреть на Агафью, просила почитать молитву, после чего выдворяла гостей, объяснив, что больной нужен чистый воздух и главное – покой.

Но Агафья в себя не приходила, продолжала бредить, пылала жаром, покрывалась потом, а то и стучала зубами, отчего Дусе становилось страшно и она начинала паниковать и уж было сомневаться в чудодейственной силе барсучьего жира, липового мeда и молитвы о Богородице. Пошел пятый день тягостного ожидания.

Агафья лежала в горнице на широкой кровати, устланной жeсткими, суконными подстилками (Дуся преднамеренно убрала перину, чтобы облегчить жар больной) сверху покрытыми белой накрахмаленной простынею с кружевным подзором. Была Агафья крупной, рослой женщиной и даже в полубессознательном состоянии тело её источало приятный запах волнующей смеси мятных трав и грудного женского молока. Под ночной рубашкой такой же ослепительно белой, как и постельное бельё, большими упругими лепешками развалились груди, на каждой из них лежали, как специально уложенные, две толстые каштановые косы, туго заплетенные и немного взлохмаченные в борьбе с лихорадкой. Большая, пышнотелая, она даже мучилась, борясь с болезнью красиво, чувственно.

– Сгиньте, сгиньте бесы, – вдруг грозно и довольно отчетливо зашептала Агафья.

Дуся от неожиданности вздрогнула, потом вскрикнула, потом сама себе закрыла рот рукой, рассердилась на себя, что напугалась так, «как вроде покойник заговорил».

Наконец, посмотрела обрадовано на шепчущую Агафью, и уж было хотела заплакать от избытка чувств, но вдруг, вспомнив, взмахнула руками, подбежала к иконостасу, встала на колени и принялась, всхлипывая и торопливо, читать молитву во здравие, слова которой здорово перевирала. Однако Дуся, сама себя при этом успокаивала, что Господь поймет ее и простит.

– Сгиньте, сгиньте проклятые шишиги, – шептала в бреду Агафья.

Прислушиваясь к словам больной, от которых становилось зябко и страшновато, помощница лекарки начинала соображать – что происходит, и как дальше действовать.

***

Дуся принялась, что есть силы наводить чистоту, и без того, в довольно ухоженной избе. Выскоблила ножом деревянные полы, вымыла их теплой водой с мылом, не забывая при этом присматривать за Агафьей, которая всe ещe продолжала бредить и разговаривать сама с собой, хотя жар уже пошел на убыль, а значит организм на поправку.

Ставни и оконники насухо вытерла, всё лишнее по сундукам рассовала, чтобы дышалось легче, углы окропила святой водою, благо односельчане нанесли еe вдоволь – «Агафью излечить». Пучки полыни и плакун-травы разложила и повесила где только можно, а листья крапивы и веточки зверобоя подсунула под суконные подстилки на которых лежала хворая Агафья, а также под ее подушку.

Пихала Евдокия траву во все закромные места, да приговаривала:

«Плакун, плакун! Плакал ты долго и много, а выплакал мало. Не катись твои слeзы по чистому полю, не разносись твой вой по синю морю. Будь ты страшен злым бесам, полубесам. Утопи их в слезах, а убегут от твоего позорища, замкни в ямы преисподние. Будь моe слово при тебе крепко и твeрдо. Век, веком».

При этом она с надеждой поглядывала на Агафью, подходила к ней очень близко, пристраивала ухо к груди больной и долго слушала, насколько ровнее стало биться сердце лекарки. Помолчав немного перед следующим повтором приговора, Дуся ругалась в сердцах словом бранным, грозила кому-то в окошки, запорошенные снегом, сплевывала всухую и тут же испуганно крестилась.

В сени траву тоже понесла и к потолку подвесила, и по углам пристроила, и на окошко положила. Там на окошке траву сразу прихватило морозцем потому, как сени холодные, прогреть их печкой невозможно. В углу рядом с сундуком стояла старая этажерка, на неe то и положила Дуся пучки зверобоя и полыни. Однако некоторое время спустя обнаружила, что они исчезли. Ругая себя за недосмотр, решив, что просто в этот угол она забыла заглянуть, вновь положила траву и брызнула водицей.

Утром следующего дня, выбежала по нужде во двор и, заскочив обратно в сени, обнаружила, что пучки исчезли, на этажерке травы не было! Что за напасть? Нахмурилась, на душе стало тревожно, ей вдруг показалось, что они, пучки, исчезают неспроста, тут-то и обратила внимание на Агафьин старый овчинный тулуп, в котором та, в холодное время, выезжала к больным и роженицам.

Тулуп лежал на большом деревянном сундуке обитом кованым железом с тех пор, как она сняла его с полуживой, бесчувственной Агафьи, да и бросила, в угол не глядя.

Не нравилось ей в этой овчине что-то, у Дуси нехорошо сжалось сердце, по спине побежали мурашки. В сенях было темно, зимой светает поздно, да и сроду в сенях света не хватает, а все вещи и предметы кажутся серого цвета. И всe же Дуся не столько увидела, как почувствовала что-то такое, отчего ей стало дурно, что вот как будто сейчас случится с нею испуг. Разозлившись на себя, на свою необъяснимую боязнь, Дуся решила взять лампадку и рассмотреть тулуп внимательнее, но тут снова пошли сердобольные богдановцы и она в суете забыла о тулупе, своих намерениях и страхах.

***

Поздним вечером, в конце седьмого дня, Агафья пришла в себя, вырвавшись из объятий смерти.

Дуся обмыла больную прохладным отваром душицы и заставила почти силой попить немного куриного бульона.

– Сосед, Пeтр Леонов, специально зарубил для тебя петуха и вот, прямо как чувствовала, приготовила бульончик, сварку, в самый раз.

Дуся на радостях бегала по горнице, суетилась, шуршала юбками. Слабая Агафья глядела на неё и больные глаза лекарки не то блестели от слёз, не то светились от благодарности. Дуся вдруг остановилась, притихла, лицо сделалось как будто виноватым или взволнованным, подсев к Агафье, около кровати, шепотом доложила:

– Тулуп твой ездовой спалила я, слышь, Агафья.

– Да, поняла уже, – Агафья говорила медленно, но уверено. Она посмотрела внимательно на Дусю и ровным голосом продолжила, – слышала я их топот, снег под копытами страшно хрустел, ещe бы такое стадо пронеслось, с грохотом утекали. Долго, правда, что-то шумели, много знать было.

Дуся затряслась вся от страха, прикрыв лицо ладонями.

– Ой, Гафьюшка, так это значит, мне не показалось, это они что ли промчались? Свят! Свят!!

– Они, они, а кто же еще, огня пуще травы боятся.

– Так и тикали обгоняя другу друга, пока тулуп горел. Верх овчины-то весь был в черной вонючей шерсти, прямо клочками, клочками, по всей одежонке. Свят, свят!

Дуся скороговоркой стала шептать молитву, при этом, резко взмахивая своей большой огрубевшей, от физической работы, рукой окрестила себя как и положено три раза, а потом столько же раз перекрестила Агафью.

– Сама додумалась, вот ведь хватило куриных мозгов, слава богу. У тебя то не спросить, ты в лихорадке маялась- бедная, а вот гляди-ка, избавились от зла, прямо чистку произвели в деревне, изгнали непрошеных хохликов, – радостным и одновременно всe ещe дрожащим голосом произнесла Дуся.

– Слышишь Евдокия, вроде как стучат вдалеке?

Обе женщины притаились, прислушались, вглядываясь в тeмные окна избы. Дуся ближе подошла к окошку.

– Не иначе за Ивановкой, со стороны Большой Тузулукской дороги, может, кто помощи просит, там ведь люди говорят, неспокойно, разбойников хватает, – закончила рассуждать Дуся уже с тревогой в голосе.

– Да нет, это другой стук, – задумчиво и сурово проговорила Агафья.

– Какой такой другой стук, – уже почти испуганно прошептала Дуся, – что ты опять Гафьюшка удумала?

– Это шишиги тропу себе новую прокладывают, отсюда мы их выдворили, вот они и обустраиваются там. Самое место для них – неспокойное.

Дуся, отшатнувшись от окна, выдохнула:

– Тропа чертей. Свят, свят, свят, – и схватив пучок полыни, окрестила им окно.

Все еще всматриваясь в зимнюю тьму, Агафья тяжело вздохнула, затем перевела взгляд на Дусю, неожиданно улыбнулась и сказала:

– Евдокия, ставь самовар, пить хочу чаю с булками и медом!

Дуся всплеснула руками, воскликнула:

– Ой, ты господи, слава тебе, ожила моя бабонька, очухалась. Сейчас я, сейчас, живенько, только на стол всe поставлю, самовар то давно уж готов. Сейчас, родная моя, чаёвничать будем назло всем хохликам окаянным, эх, где наша не пропадала!